мне, и принадлежу многим странам, как парк Минго, лежащий в Африканской колыбели; меня обслуживают, как Баязета, Вакх – мой дворецкий, Верджил – мой менестрель, Филип Сидни – мой слуга. Моя память – жизнь вне рождения; моя память – моя Ватиканская библиотека, её альковы – бесконечные перспективы, освещаемые исходящими из средневековых эркеров крестообразными лучами света.

И поскольку большая Миссисипи вбирает в себя воды страны – Огайо со всеми её объединёнными потоками, Миссури, спускающуюся кланами ливней с гор, Арканзас с его татарскими реками с равнины, – так, со всем прошлым и настоящим, влившимся в меня, я издали качусь своей лавиной. Всё же не я, но кто-то другой: Бог – мой Бог; и хотя множество спутников вращается вокруг меня, я и всё вокруг вращается вокруг центральной великой Истины, подобной солнцу, всегда твёрдо стоящей и сверкающей в безопорном небесном своде. Пламя огня на моём языке; и как старые бактрийские пророки потерпели провал, так и неудачники пребывают во сне забвения. Но кто бы ни кидал в меня камни, я буду Геростратом, который бросил факел в храм; и пусть Чингисхан объединился с Камбизом, чтобы стереть его, его имя будет существовать в устах последнего живущего человека. И если этому быть, то обратно к смерти, откуда я пришёл, я пойду, как Ксенофонт, отступающий из Греции, когда вся Персия размахивает своими копьями у него позади.

В то время как я пишу, моя щека бледнее белого; я начинаю царапать своим пером, и мой собственный безумный выводок орлов пожирает меня; охотно я бы отрёкся от этой смелости, но железная рука сжимает меня клещами и со злостью выводит каждую букву. Я охотно сбросил бы этого Дионисия, что едет на мне; мои мысли толкают меня вниз, пока я не начинаю стонать; в далёких краях я слышу песню жнеца, пока работаю, как раб, и падаю в обморок в этой клетке. Лихорадка прокатывается через меня, как лава; мой горячий мозг горит, как уголь; и какому же множеству монархов я позавидовал бы меньше, чем самому последнему батраку в поле!

Глава XVI

Дискуссия между Медиа и Баббаланьей

Наше посещение Понтифика, не предвиденное заранее, несколько изменило наши планы. Все поиски пропавшей в Марамме оказались бесплодными, и, ничего не удостоив внимания, мы не вернулись в Уму, но возобновили тур по лагуне. Когда наступил день, у разлёгшегося под навесом Баббаланьи появилась охота серьёзно обсудить то, что мы увидели в последнее время, и то, что из-за недавно случайно открывшегося общего легкомыслия, казалось, очень задело его сердце.

Но мой господин Медиа это запретил, сказав, что нужно обязательно включить темы, которые все весёлые благоразумные мардиане, желающие жить и быть весёлыми, неизменно удаляли из общественных бесед.

– Размышляй как пожелаешь, Баббаланья, но говори негромко, если ты весел, и пользуйся мифическими терминами. Установи великие принципы вещей, но позволь выводам заботиться о самих себе. Никогда не будь особенным, никогда – приверженцем. Для безопасности, заранее, ты можешь сбиться в комок, но при опасности пытайся спасти единственную башенку крепости от штурма. И если сомнения отвлекают тебя, напрасно будешь ты искать сочувствия у своих собратьев. Поскольку в этой теме многие из вас, свободолюбивых смертных, пусть даже честных и мыслящих, наименее откровенны и дружественны. Беседы с ними порождают главным образом формулировки или виляние или пустое предположение о философском безразличии, или учтивое лицемерие, или прохладное, гражданское уважение к доминирующей вере, или, что ещё хуже, но менее распространено, жестокий неразборчивый скептицизм. Кроме того, Баббаланья, на финише в головах у твоих смертных не остаётся ни единой последней мысли – их просто не может оставаться, – и в основе твои собственные мимолётные мечты – слишком часто загадочны для тебя самого; и ты скорее сможешь открыть чью-либо тайну, чем свою собственную. Таков мудрейший из всех вас, пока вы когда-нибудь не расстанетесь. Вы явите тропическое спокойствие без него? Тогда убедись в тысячах противоположных водоворотов и вихрей повсюду. Свободная, воздушная одежда твоей философии – всего лишь мечта, которая кажется верной всё то время, пока она длится; но, просыпаясь снова в ортодоксальном мире, ты немедленно вновь обретаешь старые принципы. И хотя в своих мечтах ты можешь устремиться к самому удалённому ориентиру, ты, однако, всё время пребываешь там, где ты есть. Баббаланья! Вы, смертные, живёте в Марди, и вам невозможно выбраться в иное место.

Баббаланья ответил:

– Мой господин, вы учите меня. Но, хотя я не согласен с некоторыми вашими положениями, готов признаться, что не впервые философа просвещает человек.

– Полубог, сэр; и поэтому я с большей готовностью освобождаю от обязательств свой ум из-за всей той серьёзности предмета, из-за которого вы, смертные, так досадуете и мучаете себя.

Последовала тишина. И, усевшись обособленно с обеих сторон баржи, торжественно покачиваясь в неподвижном раздумье под пробегающие волны, Баббаланья, Мохи и Иуми склонялись всё ниже и ниже, как траурные перья; и наше мрачное каноэ стало похожим на катафалк.

Глава XVII

Они потчуют себя своими трубками

– Хо! Смертные! Смертные! – закричал Медиа. – Идёте хоронить наших мёртвых? Не спите, сыны мужей! Не стоит унывать, наследники бессмертных! Хо, Ви-Ви! Доставай наши трубки: мы будем курить и коптить эти облака.

Ничего нет столь соблазнительного, как дым табака, вдыхаемый через хуках, кальян, чубук, голландский фарфор, такой, как чистый Принсипе или Регалия. И из-за большой оплошности у Короля Медиа не оказалось трубки среди приборов в том путешествии, в которое мы отправились. Табака в стопках у нас не было совсем; сигары, но не сигареты, которые мало уважаются компаниями. Предпочитались трубки; и их мы часто курили; свидетель тому – о! – Ви-Ви. Но не из той мерзкой глины, из которой человечеством были созданы этрусские вазы, были эти весёлые прекрасные наши трубки. Но всему своё время.

Как известно, лист табака бывает разных видов и разновидностей. Но не будем останавливаться на мерзких Шевелюре, Косичке, Затычке, Шершавой астре, Голове негра, Кавендише и неправильно названной Сплетённой леди, поскольку есть следующие вариации: Золотой лист, Ориноко, Симароза, Смирна, Первоцвет, Река Якова, Сладкий аромат, Медвяная роса, Кентукки, Кнастер, Скарфалити и знаменитый Шираз, или персидский. Из всего этого, возможно, последний является наилучшим.

Но для курящего, самого по себе привередливого существа, даже Шираз недостаточно нежен. Он нуждается в смягчении.

И хитрая технология смягчения даже самого умеренного табака была хорошо известна во владениях Медиа. Там, на плантациях, иногда покрываемых задумчивым синим туманом, его прекрасный лист выращивался в беспредельном изобилии, почти таким же, как широколистный банан с широкими опахалами. Стебли листа изымались, остаток измельчался, смешиваясь с мягкой корой ивы и ароматными листьями бетеля.

Хо! Ви-Ви, доставай наши трубки, – вскричал Медиа. И затем он вышел, сопровождаемый странным, вырезанным кокосовым орехом с крышкой из агата, содержащим боеприпасы, достаточные для многих крепких зарядок и начинок.

Скоро мы все закурили настолько жадно, что укрытый худах, под которым мы раскинулись, выбросил фиолетовые столбы дыма, как мичиганский вигвам. Там мы и уселись в круг, советом курильщиков, где каждая трубка – безмятежная трубка мира.

И среди этих трубок мой господин Медиа смотрелся как увенчанный тюрбаном Великий Турка среди своих вельмож. Это была удивительная трубка, уверяю вас, правильных королевских пропорций. Её мундштук был сделан из клюва орла; её длинный ствол – из яркой, покрытой красной корой ветви вишни, частично закрытой сетью фиолетовых окрашенных игл дикобраза; а у верхнего конца свисали флажки, как на Версальском флагштоке в день коронации. К этим флажкам тянулись фалы, и после раскуривания трубки своего принца частью обязанностей маленького Ви-Ви было бежать с ними к топу мачты или мундштуку, символу, на который его господин в нужный момент указывал.

Но у Баббаланьи была трубка иного